В
течение последних нескольких лет К. не мог останавливаться в Висанта Вихар во
время своего пребывания в Мадрасе, поскольку на него, как на часть активов KWING
претендовал Раджагопал; поэтому К. останавливался в сопровождении индийской
леди неподалеку в Гринвейз–роуд. (лишь только в 1975 году Висанта Вихар стал
собственностью индийского Фонда). К. был вынужден делить общество с Мадхаванари,
правой рукой Раджагопала, который, как понял К., был на стороне Раджагопала.
Зимой 1973–4 годов индийский врач из больницы, входящей в состав Райджхатской
школы в Варанаси, как тогда назывался Бенарес, по имени доктор Т.К. Пачуре стал
сопровождать К. во время его приездов в Индию, равно как и Парамешваран, главный
повар Долины Риши, который ухаживал за К., когда тот чуть не умер в Кашмире
в 1959 году. Наряду с бесплатной больницей при Раджхате, обслуживавшей 20 соседних
поселений, там находились женский коттедж с общежитием, ферма и сельскохозяйственная
школа. В школе училось около 300 мальчиков и девочек в возрасте от 7 до 18 лет.
Долина Риши была больше, чем школа; там находился бесплатный сельский центр,
где 70 ребятишек из соседних деревень получали образование и медицинскую помощь.
Беседуя в тот год с учителями из Долины Риши, К. ответил на вопрос: «Разве страдание
не притупляет ум?» так, что я была сильно поражена, прочтя впоследствии его
слова: «Мне следовало бы скорее думать, что ум утомляет продолжение страдания,
а вовсе не его воздействие... Пока вы не устраните страдание, оно будет неизбежно
притуплять ум».
В Мадрасе только что открылась дневная школа Кришнамурти для совместного обучения,
названая просто «Школа», она обучала 112 детей в возрасте от трех до 12 лет.
К. очень хотел открыть школу в Охай, не дожидаясь решения вопроса о KW1NG. Была
получена консультация архитектора, выбран директор, что вызвало смятение у попечителей
американского Фонда, не имевших ни средств, ни земли для подобного рискованного
предприятия; но К. никогда не останавливали подобного рода возражения, если
ему действительно чего–то сильно хотелось. К счастью, в сентябре дело было улажено,
еще до того, как подыскали подходящий участок земли. Тем временем К. побывал
вместе с Мери Зимбалист в Сан-Диего, где был записан на цветную видеопленку
цикл из 18 диалогов на разные темы между ним и доктором Алланом Андерсеном,
профессором религиозного образования в Государственном Колледже Сан-Диего. Последние
две беседы касались вопроса о медитации. В них К. трижды подчеркнул, что медитация
покрывает «Всю область бытия», и что все усилия медитировать есть отрицание
медитации. Один из его наиболее искусных отрывков о медитации прозвучал в беседе
несколькими годами ранее:
«Медитация – одно из величайших искусств в жизни – возможно, высочайшее, поскольку
ему нельзя ни от кого научиться. Вот в чем красота медитации. У нее нет ни техники,
ни авторитета. Когда изучаешь самого себя, наблюдаешь себя, наблюдаешь как ходишь,
ешь, что говоришь, сплетни, ненависть, ревность, если осознаешь все это в себе,
без выбора,– то это часть медитации. Поэтому медитация может происходить тогда,
когда едешь автобусом и гуляешь в лесу, полном света и тени, или слушаешь песни
птиц, или всматриваешься в лицо жены или ребенка.»
Вскоре после Сан-Диего К. выступал в Сайта Моника в последний раз. На одной
из бесед его спросили: «Я слушаю вас уже некоторое время, но изменения не ощущаю.
Что не так?» К. ответил: «Может быть, вы не серьезны? Может быть вам все равно?
Может, у вас столько проблем, что вы погрязли в них, не имея времени для отдыха,
мгновения, чтобы взглянуть на цветок?.. Сэр, вы не отдаете этому свою жизнь.
Мы ведем разговор о жизни, а не идеях, теориях, практике, технологиях, – наблюдаем
всю целостность жизни, что есть и ваша жизнь».
В то время К. сообщил Мери, что ему еще нужно лет 10–15, чтобы успеть сделать
задуманное. Он сообщил, что тело его начало разрушаться (ему исполнилось 79
лет), хотя мозг оставался нетронут. Вскоре после прибытия тем летом в Шалле
Таннегг он проснулся, сообщив о том, что с ним произошло «нечто необычное, что–то
расширилось, принимая в себя всю вселенную». В то же утро он продиктовал Мери
письмо относительно школы в Охай: «Она должна произвести людей с такой религиозной
основой, чтобы это качество сохранялось в них, чтобы они ни делали, куда бы
они не пошли, какую бы карьеру ни избрали.» Было очень жарко в Гштааде, поэтому
на встрече в Саанене К. казался рассеянным, страдая головной болью. Он стал
еще более чувствителен, не выносил прикосновений к себе; в то же время у него
шли «чудесные медитации». «Мой ум, – говорил он Мери, – выполощен, вычищен,
оздоровлен, более того, меня охватывает чудесное чувство радости, экстаза.»
Перелетая в одиночестве в ноябре в Дели, К. оказался в одном самолете с Махариши
(Махеш Йоги), который, сияя, подошел к К. с цветком в руке, чтобы поговорить.
Из-за отвращения к гуру и системам медитации разговор вскоре прекратился. (К.
рассказывал впоследствии, что лучше бы он просмотрел баланс).
В ноябре в Раджхате К. попросили дать определение своему учению. С удивлением
он ответил: «Вы спрашиваете меня? Меня вы спрашиваете, что есть Учение? Я сам
не знаю. Я не могу передать это в нескольких словах. Думаю, что мысль об учителе
и обучаемом в корне неверна, по крайней мере для меня. Думается, что дело в
умении поделиться, а не в том, чтобы обучить.» Желая задать К. тот же самый
вопрос во время написания второго тома его биографии, я написала короткое утверждение,
начинающееся словами: «Революционная суть учения Кришнамурти...», послав ему
для одобрения. Как я и ожидала, он все переделал, оставив единственное слово
«суть». Текст приводится ниже:
«Суть учения Кришнамурти состоит в утверждении, которое он сделал в 1929 году,
заявив, что «Истина – это страна без дорог; человек не может придти к ней через
организацию, убеждения, догму, церковную или ритуальную, философское знание
или психологический метод. Он должен найти ее через зеркало взаимоотношений,
через понимание содержания собственного ума, наблюдение, а не интеллектуальный
анализ или самоанализ. Стремясь к безопасности, человек создал в самом себе
образы – религиозные, политические, личные, которые представляют собой символы,
идеи, веру. Груз их довлеет над человеческим мышлением, отношениями и повседневной
жизнью. Вот в чем причина наших проблем, которая разделяет людей во взаимоотношениях.
Восприятие жизни человека сформировано концепциями, понятиями, существующими
в его уме. Содержимое его сознания – само сознание. Содержимое это является
общим для всего человечества. Индивидуальность – это имя, форма, поверхностная
культура, которую воспринял человек из окружающей среды. Уникальность личности
не в поверхностности, а в полной свободе от содержания сознания.
Свобода – не реакция; свобода – не выбор. Человеку лишь кажется, что если есть
право выбора, то он свободен. Свобода есть чистое наблюдение без всякой направленности,
без страха наказания или вознаграждения. В свободе нет мотива, свобода лежит
не в конце эволюции человека, а в самом начале его существования. Наблюдая,
открываешь отсутствие свободы. Свобода находится в нашей каждодневной жизни,
в осознании без выбора.
Мысль есть время. Мысль рождается с опытом, знанием, которые неотделимы от времени.
Время – психологический враг человека. Наше действие основано на знании и, следовательно,
времени; вот почему человек всегда заложник прошлого.
Когда человек осознает движение своего сознания, он видит различие между мыслителем
и мыслью, наблюдателем и наблюдаемым, переживающим и переживанием. Он обнаружит,
что такое различие – иллюзия. Поэтому остается просто наблюдение, т.е. способность
проникновения в сущность без тени прошлого. Такое вневременное проникновение
приводит к коренному изменению ума.
Полное отрицание – сущность положительного. Когда отрицается все то, что не
является любовью, – страсть, удовольствие, тогда остается любовь с ее состраданием
и разумом.»
Это больше, чем простое утверждение, но разве можно передать точнее и более
ясно? Возможно К. недостаточно подчеркнул в вышеприведенном резюме свое понимание
создания образа. У всех нас есть образ как себя самих, так и окружающих. И эти
образы, собственно, встречаются, реагируют, и испытывают боль. Именно образы
мешают подлинным отношениям между людьми – даже самым близким отношениям.
Возвратившись в Малибу из Индии в феврале 1975 года, К. отправился с Мери Зимбалист
на один день взглянуть на Арья Вихара и Сосновый коттедж, которые после завершения
тяжбы, стали собственностью американского фонда; вместе с Лиллифельтами они
прогулялись до участка рядом с Дубовой Рощей, где предполагалось построить школу.
Когда через две недели К. приехал вновь, он почувствовал, что атмосфера в коттедже,
которая отталкивала его при первом посещении, изменилась. 1 апреля он возобновил
дневниковые записи, начатые в Броквуде в 1973 году; он вел их в течение трех
недель. 12 апреля, в прекрасный безоблачный день он выступил с первой из четырех
бесед в Дубовой Роще, где он не говорил с октября 1966 года.
Когда вместе с Мери К. снова прибыл в Броквуд, я показала ему сигнальный экземпляр
первого тома его биографии – отчет о его жизни вплоть до роспуска Ордена. Естественно,
вначале он взглянул на иллюстрации, надолго остановившись на фотографиях Нитьи.
Затем он стал меня спрашивать, как воспримет книгу человек со стороны, что "обычный
биржевой маклер подумает о ней?". Я лишь нашлась ответить, что вряд ли
«обычный биржевой маклер прочтет ее». Судя по рецензиям, тем не менее, странная
история захватила множество людей, которые, казалось, не могли быть заинтересованы,
а из того количества писем, которое я получила, следует, что книга помогла десяткам
людей лучше понять К., хотя некоторые были весьма удивлены, узнав о его теософском
воспитании. Когда после чтения книги Мери Зимбалист спросила К., почему, если
Учителя существуют, они разговаривали с ним раньше и перестали теперь, он подал
мысль: «Нет нужды в них, потому что Бог здесь». Следовало бы слышать, каким
тоном произнес он эти слова, чтобы установить, был ли ответ серьезным или нет.
Восьмидесятилетие К. выпадало с 11 на 12 мая. 11 числа из Индии в Броквуд прибыл
доктор Пачуре, чтобы провести в Европе несколько недель, наблюдая за здоровьем
К. В середине месяца прибыл также Дэвид Бом; состоялись четыре из его двенадцати
бесед с К. Бом только что прочел биографию. Он спросил К., был ли отмечен момент,
когда пришло изменение. К. ответил отрицательно; физическая боль во время «процесса»
сделала его более чувствительным, равно как и страдание от утраты брата, но
следов они не оставили.
Одну из бесед того года в Саанене К. посвятил очень важному, как он выразился,
вопросу – может ли быть полная свобода от психологического страха? «Если суждено
освободиться от страха, – указывал он, – нужно освободиться от времени. Если
бы не было времени, не было бы и страха. Интересно, понимаете ли вы? Если бы
не было завтра, а только сегодня, то страх, как движение мысли, исчерпал бы
себя. Страх рождается от желания пребывать в безопасности. При полной психологическая
безопасности, страха нет; но ее не может быть, если человек хочет, желает, ищет,
становится». Далее он продолжал:
...мысль всегда пытается найти место, где бы она могла обосноваться, обосноваться
в смысле удерживать что–то. То, что создает мысль, фрагментарно и характеризуется
полным отсутствием безопасности. Следовательно, совершенно безопасно быть абсолютно
ничем, когда ничего не рождается мыслью. Быть абсолютно ничем означает полное
противоречие тому, что выучил... Знаете, что значит быть ничем? Нет ни амбиций,
что не означает отсутствия развития, – ни агрессивности, ни сопротивления, ни
болевых барьеров. Безопасность, рождаемая мыслью, не является безопасностью.
Вот абсолютная истина.»
К. убедили отказаться в ту зиму от поездки в Индию из-за чрезвычайного положения,
объявленного миссис Ганди в июне; в течение этого периода ничто не могло быть
опубликовано или публично произнесено без санкции Комитета по цензуре. К. же
совсем не собирался отказываться от своего отрицания авторитета и тирании; не
было смысла ехать, если нельзя говорить вслух, а если высказать вслух, то попасть
за решетку. После встречи в Броквуде К. возвратился в Малибу, проводя каждый
уикенд в Сосновом Коттедже и разговаривая с родителями и учителями будущей школы
в Дубовой Роще.
Хотя объявленное миссис Ганди чрезвычайное положение действовало всю зиму, К.
решился отправиться в Индию, получив заверение от Пупул Джаякар, ближайшего
друга миссис Ганди, о том, что в своих беседах он волен говорить о чем пожелает.
Он остановился в Нью–Дели у Пупул, жившей на одной улице с миссис Ганди. Вскоре
после приезда у К. состоялась длительная частная беседа с миссис Ганди. Остается
только догадываться, была ли связь между разговором и ее удивившем всех решении
провести общие выборы в 1977 году. Сам К. полагал, что о такой связи говорить
можно.
По просьбе К. представители фондов Кришнамурти встретились в марте 1977 года
в Охае. Ему теперь хотелось, чтобы как можно больше находилось их сейчас с ним
вместе. Особенно он желал, чтобы американцы и европейцы, ранее не бывавшие с
ним в Индии, в будущем сопровождали его. Он был убежден, что чем чаще люди видятся,
тем теплее будут их отношения. Ревность и конкуренция были настолько ему чужды,
что он никогда не понимал их в других. На одной из встреч попечителей в Охай
К. сказал: «Если люди приедут сюда и спросят: «Что для вас значило жить с этим
человеком?», сможете ли вы передать им? Если бы хоть один из учеников Будды
был бы жив, разве не поехал бы кто-нибудь на край земли, чтобы увидеться с ним,
узнать из первых уст, что значило жить в его присутствии?» В этом упоминании
о Будде и его учениках К. ближе всего подошел к ассоциированию себя с Буддой,
хотя тем, кто не знал К. трудно представить насколько в подобном сравнении отсутствовало
самомнение. Когда нет собственных эгоистических интересов, нет места чванству.
«Человек», о котором К. вел речь, не имел к нему личного отношения. Между тем,
как быть с его постоянным возвращением к мысли, что ни у кого нет авторитета
представлять его после смерти и что отношения гуру с учениками отвратительны?
Не слишком ли просто? Когда он просил попечителей быть как можно ближе к нему,
разумеется, он надеялся, что по крайней мере одному–двум из них удастся постичь
глубину восприятия, чтобы пройти полную психологическую трансформацию, которая
позволит им освободиться как от него самого, так и от других подпор? Это совсем
не похоже на обожествление гуру их учениками. Если кто-нибудь заявляет о своих
полномочиях говорить от имени К., то такой человек не подвергся трансформации.
К этому времени было принято решение, что Мери продаст свой дом в Малибу и построит
новый рядом с Сосновым коттеджем, причем новый дом отойдет к американскому фонду
после ее смерти. Живя в Сосновом Коттедже, К. будет находиться поблизости от
школы, в то время как дом в Малибу расположен в 60 милях от Охая.
9 мая К. прооперировали простату в медицинском центре Седерс-Синай в Лос-Анджелесе.
Он заранее предупредил Мери, что она должна быть начеку, не позволяя ему «ускользнуть»,
напоминая ему о том, что и сам он должен быть бдителен, а то после «52 лет публичных
выступлений он может почувствовать, что выступал достаточно.» Он сообщил Мери,
что «всегда жил на грани жизни и смерти». Ему казалось, что умереть легче, чем
жить. За две недели до операции он ездил в больницу, чтобы сдать анализ крови,
если вдруг потребуется переливание. Он отказался от общего наркоза, убежденный,
что тело этого не вынесет. Даже местная анестезия, блокирующая спинномозговой
канал, могла стать слишком большим испытанием для тела. У К. всегда было чувство
непривязанность к своему телу.
Когда настал день ложиться в больницу, Мери поехала с ним, заняв соседнюю комнату.
К. осмотрел обе комнаты, дотронувшись до стен, – так он поступал в любой новой
комнате, где останавливался, очевидно делая это и для Мери. Почему такое было
необходимо, неизвестно. Возможно, таково было средство очищения, удаления всего
инородного, хотя и не обязательно злого, наполнение комнаты своим собственным
влиянием. Мери попросила анестезиолога разрешить ей разговаривать с К., чтобы
поддерживать его бодрствование и сделать так, чтобы он не «ускользнул». Через
два часа его привезли обратно в комнату; он выглядел веселым и попросил почитать
детектив, но к вечеру пришла сильная боль. Ему ввели детскую дозу сильного обезболивающего
средства, которое нельзя было вводить больше, поскольку оно вызывало головокружение
и тошноту. Он «ушел» примерно на час, разговаривая с Нитьей, а потом у него
состоялся «разговор со смертью», как позднее говорил К. На следующий день Мери
записала под диктовку:
«Операция была короткой, и поэтому не стоит упоминания, хотя боль оказалась
значительной. Пока продолжалась боль, я увидел или обнаружил, что тело будто
парило в воздухе. Возможно, то было иллюзией, галлюцинацией, но через несколько
минут появился образ – не человека, появился образ смерти. Наблюдая такое особенное
явление, мне казалось, что между телом и смертью идет диалог. Будто смерть разговаривала
с телом, проявляя огромную настойчивость, а тело сопротивлялось желанию смерти.
Несмотря на присутствие людей, диалог продолжался – смерть приглашала, тело
отказывалось. Совсем не страх перед смертью заставлял тело отвергать ее требования;
тело осознало, что само за себя не отвечает, есть другая доминирующая сущность
более сильная, более жизнеспособная, чем смерть. Смерть становилась все более
требовательной, все более настойчивой, пока не вмешался другой. Тогда состоялся
разговор или диалог не только тела и смерти, но и другого со смертью. В разговоре,
таким образом, участвовало трое.
К. предупреждал еще до того, как лечь в больницу, что возможно отделение тела,
когда вмешается смерть. Хотя человек (Мери) сидел рядом, а медсестра входила
и выходила, это не было самообманом или галлюцинацией. Лежа в постели, он видел,
как облако наполнилось дождем, окно осветилось, а внизу на мили простерся город.
В оконную раму стучал дождь, и он ясно видел как капал питательный раствор,
капля за каплей к нему в организм. С огромной силой чувствовалось, что если
бы другой не вмешался, то смерть бы победила.
Упомянутый диалог начался словами, мысль работала ясно. Гремел гром и сверкала
молния, а разговор продолжался. Страха не было – ни со стороны тела, ни со стороны
другого – совсем никакого страха – можно было говорить свободно и обстоятельно.
Всегда трудно передать словами подобный разговор. Странно, поскольку страха
не было, смерть не сковывала ум воспоминаниями о прошлом. Результат разговора
предельно ясен. Тело сильно страдало, не в состоянии испытывать тревогу или
страшиться, в то время как другой был ощутимо вне тела и смерти. Он будто выступал
в роли третейского судьи в опасной игре, о которой тело не имело достаточного
представления.
Казалось, смерть присутствует всегда, но ее нельзя пригласить. Это равносильно
самоубийству, что совершенно глупо.
Во время разговора не было чувства времени. Вероятно, весь диалог продолжался
около часа, а время, которое показывали часы, не существовало. И слова перестали
существовать, поскольку смысл этих слов схватывался мгновенно. Разумеется, когда
человек к чему–то привязан – идеям, вере, собственности, личности – смерть не
придет к нему побеседовать. В смысле конца смерть определяется как абсолютная
свобода.
Разговор велся учтиво. Не было ничего похожего на сентиментальность, преувеличенность
чувств, искажения абсолютного конца времени, безбрежной огромности, когда смерть
ежедневно рядом. Было чувство, что тело проживет много лет, но смерть и тот,
другой всегда будут вместе до тех пор, пока организм не перестанет существовать.
Всех троих объединяло большое чувство юмора; можно было даже услышать смех,
красота которого равносильна облакам и дождю.
Звук этой беседы расширялся бесконечно, и этот звук был таким же вначале, но
в нем не было конца. Жизнь и смерть всегда рядом, подобно любви и смерти. Поскольку
любовь – не воспоминание, смерть – не прошлое. Не было и тени страха во время
разговора, потому что страх подобен темноте, а смерть свету.
Диалог не был иллюзией или плодом фантазии. Он напоминал шепот ветра, но шепот
очень ясный – прислушавшись, можно было услышать его; тогда можно стать частью
этого шепота. Тогда мы смогли бы вместе разделить его. Но ты не захотел услышать.
Ведь ты слишком отождествлен с собственным телом, собственными мыслями и собственным
путем. Все это нужно отбросить, чтобы вобрать в себя свет и любовь к смерти.
Единственное, что добавилось к программе К. этим летом, была поездка с Мери
в Бонн на три дня в клинику Янкера для консультации с доктором Шифом, после
чего К. один должен был в ноябре вылететь в Индию. Результаты различных анализов
показали, как выразился врач, что К. поразительно сохранился для своего возраста.
Некоторые из попечителей английского и американского фондов присоединились к
К. в Мадрасе в начале 1978 года, отправившись вместе с ним в Долину Риши, где
были большие изменения в школе. Г. Нараян, старший сын старшего брата К. стал
директором школы после отставки доктора Баласундарама. Нараян учительствовал
в течение 25 лет, сначала в Долине Риши, а затем в школе Рудольфа Штайнера в
Англии. Почти с первого дня его жена преподавала в Броквуде, а их единственная
дочь Наташа училась теперь там. К. не придавал значения своему кровному родству
с Нараяном, и казалось, что его интерес к Наташе был ни больше ни меньше, чем
к любой другой способной девочке. Он любил детей и молодежь. Учеников из Долины
Риши убедили в необходимости отправиться на время в Броквуд; теперь К. спрашивал
есть ли в этом необходимость? Ведь так легко поддаться растлевающему влиянию
Запада. Молодые в Индии по–прежнему чтили старших, жаждали знаний, относясь
к образованию как к привилегии.
Когда К. вернулся в Охай, Сосновый Коттедж расширили, и Мери переехала туда.
Для Мери оказалось нелегко расстаться со своим красивым домом в Малибу, о котором
также скучал и К., но ей удалось превратить Сосновый Коттедж в точно такой же
прелестный дом, оставив без изменений коттедж, в котором спал К., соединив эту
часть дома с новой постройкой переходом. И К., и Мери полюбили новый дом. К.
доставляло удовольствие начищать электрический чайник и другую утварь на кухне,
как он это делал в Западном крыле Броквуда, а также ухаживать за новым садом.
Ему всегда нравилось поливать растения, он старался помочь по дому, относя использованный
за завтраком поднос на кухню, помогая загружать и разгружать посудомоечную машину.
Он боялся, что Мери устает от своих обязанностей в Охай и Броквуде. Она была
одновременно секретарем и шофером, делала покупки, стирала и гладила его одежду.
Когда она возвращалась с сумками из продуктовых магазинов, он всегда с удовольствием
смотрел что она купила. Тем не менее, он никому не позволял упаковывать свои
вещи для поездок, поскольку с гордостью считал это своей прерогативой. В те
годы, когда Мери не сопровождала его в Индию, она имела трехмесячный отдых в
Калифорнии. По путав Гштаад в июне К. и Мери снова заехали в клинику Янкера,
где все взятые анализы оказались удовлетворительными. Вернувшись в сентябре
в Броквуд после встречи в Саанене раз в две недели К. стал диктовать Мери письма
к школам, продолжая эту работу вплоть до марта 1980 года; всего было продиктовано
37 писем, каждое объемом в 3 страницы. Диктуемые главным образом друг за другом,
но отсылаемые раз в две недели, письма датируются днем их отправки, а не написания.
Таким образом он поддерживал связь со всеми школами. Уже в первом письме К.
четко определил свое виденье школ: «Они должны заботиться о создании цельного
человека. Подобные центры образования должны помочь учителю и ученику естественно
расцвести.» В следующем письме он добавил: «Задача школ подобного рода – воспитать
новое поколение людей, свободных от эгоистической деятельности. Ни одно другое
учебное заведение не ставит подобной цели; наша обязанность как учителей – воспитать
разум, свободный от внутренних противоречий.»
Каждый учитель и ученик получал по экземпляру письма. То, чего К. ожидал от
учителей, кажется невероятным – следить, чтобы у студентов не возникал страх
ни в какой форме (вот почему было необходимо, чтобы учителя вскрыли сущность
собственного страха), помочь своим подопечным «никогда не испытывать психологической
боли не только во время обучения в школе, но и в течение всей жизни.» Соревнование
– самое большое зло в образовании: «Сравнивая в школе А и В, вы разрушаете обоих.»
В письмах К. неустанно повторял, что «учить – высшее предназначение; школы существуют
прежде всего для того, чтобы коренным образом изменить человека.» Он глубоко
постиг разницу между учением и накоплением знаний; последнее притупляет ум:
«Знать – это не значит знать; и понимание того, что знание не способно разрешить
человеческие проблемы и есть разум.»
В книге, опубликованной на следующий год, К. пояснил, что он понимал под выражением
«никогда не быть психологически уязвленным». Рассуждая о том, что значит «жить
с печалью», он продолжал:
«Мы видим реальность «нечто», которое страдает... Я страдаю, а разум всячески
стремится удалиться от этого страдания... Поэтому не избегайте печали; это совсем
не означает, что вы становитесь мрачным. Живите с печалью... Что происходит?
Наблюдайте. Рассудок ясен, остр в восприятии. Он стоит лицом к лицу с реальностью.
Значение перехода страдания в страсть огромно. Вот когда взрастает ум, которому
нельзя причинить боль. Полная остановка. Вот в чем секрет.»
В письме к школам от 11 мая 1979 года К. начал абзац словами: «Бог есть беспорядок.»
Значение этих слов вырисовывается из дальнейшего: «Подумайте, сколько богов
изобрел человек, какое смятение охватило мир, вызывая войны». Родители одной
броквудской ученицы, которая привезла вышеупомянутое письмо на каникулы домой,
прочитали лишь одно заявление: «Бог есть беспорядок» и были так возмущены, что
решили забрать девочку из школы. Точно также другие странные утверждения К.
озадачивали людей: «Идеалы – жестокая вещь» (значение то же, что и «Бог есть
беспорядок»), «Несчастливой любви не бывает», «Если бы по – настоящему любили
детей, не было бы войн», «Всякая мысль извращает» или «есть извращение». Последнее
трудно объяснить. Он часто пространно пояснял это заявление во время бесед.
Так, в одной беседе он сказал: «Мы используем слово ум, подразумевая чувства,
способность мыслить, мозг, который содержит воспоминания в виде опыта, знания...
Знание извращает ум. Знание – движение прошлого, а когда прошлое затемняет настоящее,
приходит извращение... Мы используем слово «извращение» в смысле того, что нецельно,
разрушено.»
В октябре 1978 года Мери Зимбалист поехала с К. в Индию, а позднее несколько
членов английского и американского фондов снова присоединились к К. и попечителям
индийского фонда в Мадрасе. 8 января 1979 года миссис Ганди приехала в Висанта
Вихар, чтобы повидаться с К. В декабре она четыре дня провела в заточении, что
вызвало волнение в разных частях Индии. Было ясно, что разговор с К. имел для
нее значение. У него создалось впечатление, что она очень несчастна, и, как
он выразился, «никак не может сбросить тигра».
В то лето открылась еще одна школа Кришнамурти, последняя из его школ в Индии,
находившаяся в долине на расстоянии десяти миль от центра в Бангалоре. Покупка
земли в 100 акров и строительство здания стали возможны благодаря пожертвованию
одного человека. Школа известна под названием «Школа в долине». В ней совместно
обучаются и проживают 100 детей в возрасте от 6 до 16 лет. К. посетил эту школу
перед отъездом из Индии.