Нетрудно обрисовать специфику интенционального переживания в его всеобщности, — мы все понимаем выражение „сознание чего-либо", особенно на показательных примерах. Тем труднее чисто и правильно схватить соответствующие ему феноменологические сущностные особенности. Что такое наименование ограничивает широкое поле мучительных констатаций, притом констатаций эйдетических, это, если судить по литературе, до сих пор, кажется, недоступно большинству философов и психологов. И решительно ничего не достигается тем, что все говорят и все ясно усматривают: всякое представление сопрягается с представляемым, всякое суждение — с тем, о чем выносится суждение, и т.д. Или же тем, что нас, помимо этого, отсылают к логике, гносеологии, этике с множеством заключающихся в них очевидностей, характеризуя их все как относящиеся к сущности интенциональности. В то же время это очень простой прием — делать вид, будто феноменологическое учение о сущности существовало издревле, будто это только новое название старой логики и других, занимающих равное с ней положение дисциплин. Ибо, не постигнув своеобразия трансцендентальной установки и не освоив на деле поле чистой феноменологии, можно, конечно, повторять слово „феноменология", но от этого еще не начинаешь обладать ею. Кроме того, вовсе недостаточно просто переменить установку, например, просто выполнить феноменологическую редукцию, чтобы превратить чистую логику в некое подобие феноменологии. Ибо отнюдь не лежит на поверхности, в какой мере выражается нечто действительно феноменологическое логическими, а равным образом и чисто онтологическими, чисто этическими и какими угодно априорными положениями, сколько бы их ни приводилось, и каким феноменологическим слоям принадлежит все это. Тут, напротив, заложены наитруднейшие проблемы, смысл которых естественным образом скрыт от всех тех, кто не имеет ни малейшего понятия о задающих меру фундаментальных различениях. И на деле — если только дозволено мне судить по собственному опыту — труден и усеян колючками путь, что ведет от чисто логических усмотрений, от усмотрений семантических, онтологических, ноэтических, а также и от обычной нормативной и психологической теории познания к постижению в подлинном смысле имманентно-психологических, а затем феноменологических данностей, и, наконец, ко всем тем сущностным взаимосвязям, которые делают для нас понятными трансцендентальные связи a priori. То же самое можно сказать и о пути, — где бы он для нас ни начинался, — который ведет нас от предметных усмотрений к существенно принадлежащим феноменологии.
Итак, „сознание чего-либо" есть нечто разумеющееся само собою и, однако, в то же самое время нечто в высшей степени непонятное. Первые попытки рефлексии уводят нас в лабиринт ложных дорог, и это легко рождает тот скепсис, который склонен отрицать существование всей этой сферы столь неудобных проблем. Есть немало таких, кто закрывает себе доступ в эту сферу просто тем, что не может решиться постигать интенциональное переживание, например переживание восприятия, в его присущей ему как таковому сущности. Они никак не могут добиться того, чтобы, живя в восприятии, направлять свой наблюдающий и теоретизирующий взгляд не на воспринимаемое, но вместо этого на само же восприятие, или же на те особенности, какими отличается способ данности воспринимаемого, и брать то, что предстает в имманентном анализе сущностей таким, каким оно себя дает. Если же удается обрести верную установку, укрепив ее затем упражнением, а прежде всего если удается обрести мужество для того, чтобы, решительно отбросив предрассудки и нимало не печалясь обо всех перенятых и расхожих теориях, просто следовать за ясными сущностными данностями, то вскоре обнаруживаются прочные результаты, причем одинаковые у всех, разделяющих одну и ту же установку; появляются несомненные возможности передавать увиденное другим, поверять описания, данные другими, вычленять в описаниях занесенные туда примеси пустого словесного мнения, соразмеряя описание с интуицией, отмечать в нем и отбрасывать ошибки, которые здесь возможны точно так же, как и в любой сфере значимости. Однако теперь обратимся к самим вещам.
Если, как это и происходит всегда в наших размышлениях, мы устремимся к наиболее всеобщим различениям, которые можно схватить, так сказать, на самом пороге феноменологии и которые определят, как нам методически поступать впредь, то тут, что касается интенциональности, мы тотчас же наталкиваемся на одно весьма фундаментальное различение, а именно — на различение реальных компонентов интенциональных переживаний и их интенционалъных коррелятов, или же компонентов последних. Мы коснулись этого различения уже в наших предварительных эйдетических соображениях, в разделе третьем. [28] Оно позволило нам тогда прояснить специфическое бытие феноменологической сферы на переходе от естественной к феноменологической установке. Однако тогда не могло быть и речи о том, что это различение приобретает радикальное значение внутри самой этой сферы, то есть в рамках трансцендентальной редукции, обусловливая всю проблематику феноменологии. Итак, с одной стороны, мы должны различать те части и моменты, какие мы обретаем в реальном анализе переживания, причем мы с переживанием обращаемся, как с любым другим предметом, задавая вопрос о его частях или несамостоятельных, реально составляющих его моментах. Но, с другой стороны, интенциональное переживание есть сознание чего-либо, и таково оно по своей сущности, как воспоминание, суждение, воля и т. д., а потому мы можем спрашивать, о чем тут сказать по мере сущности этого „чего-либо".
Любое интенциональное переживание благодаря своим ноэтическим моментам есть именно переживание ноэтическое; это означает, что сущность его в том, чтобы скрывать в себе нечто, подобное „смыслу", скрывать в себе даже и многогранный смысл и затем, на основе такого наделения смыслом и воедино с этим, осуществлять иные свершения, которые именно благодаря такому наделению смыслом и делаются „осмысленными". Вот примеры таких ноэтических моментов: направленность взгляда чистого „я" на тот предмет, который благодаря наделению смыслом подразумевается, имеется в виду, мнится „я", на тот предмет, который „у него на уме"; затем схватывание и фиксация такого предмета, между тем как взор уже обратился к другим предметам, вступившим в его „мнение"; равным образом деятельность эксплицирования, сопряжения, совместного схватывания, занятия многообразных позиций веры, предлолагания, оценивания и т.д. Все это можно обрести в соответствующих переживаниях, всегда построенных весьма по-разному и переменчивых внутри себя. Однако, как бы ни указывал этот ряд показательных моментов на реальные компоненты переживаний, он одновременно указывает — благодаря „смыслу" — на компоненты нереальные.
Многообразным датам * реального, ноэтического наполнения всегда отвечает многообразие дат коррелятивного „ноэматичекого наполнения", дат, подтверждаемых в действительно чистом интуировании, — говоря коротко, это даты „ноэмы" — термин, который мы, начиная с этого момента, будем употреблять постоянно.
Восприятие, к примеру, обладает своей ноэмой, на нижней ступени — смыслом восприятия [29] то есть воспринимаемым как таковым. Подобно этому всякое воспоминание обладает воспоминаемым как таковым, именно как своим, точно так же, как в нем есть „подразумеваемое" и „сознаваемое"; суждение в свою очередь обладает кок таковым тем, о чем выносится суждение, удовольствие — тем, что доставляет удовольствие, и т. д. Ноэматический коррелят, который именуется здесь (в чрезвычайно расширительном значении) „смыслом", следует брать точно так, как „имманентно" заключен он в переживании восприятия, суждения, удовольствия и т. д., то есть точно так, как он предлагается нам переживанием, когда мы вопрошаем об этом чисто само переживание.
Как понимаем мы все это, станет совершенно ясно после выполнения показательного анализа, который мы намерены совершать в чистом интуировании.
Предположим, что мы с удовольствием смотрим в саду на цветущую яблоню, на свежую зелень травы и т. д. Очевидно, что восприятие и сопровождающее его удовольствие — не то же самое, что воспринимается и доставляет удовольствие. При естественной установке яблоня есть для нас нечто сущее в трансцендентной пространственной действительности, а восприятие, равно как удовольствие, — психическое состояние, свойственное реальным людям. Между одним и другим реальным, между реальным человеком, его реальным восприятием и реальной яблоней существуют реальные отношения. В иных случаях при такой ситуации переживания говорят: это восприятие — „просто галлюцинация", воспринимаемое, то есть вот эта яблоня перед нами, вовсе не существует в „действительной" реальности. Тогда реальное отношение, которое раньше подразумевалось как действительно существующее, нарушается. Остается одно восприятие; нет ничего действительного, с чем бы оно сопрягалось.
Теперь же мы переходим в феноменологическую установку. Трансцендентный мир получает свои „скобки", мы осуществляем ????? в отношении действительности. Мы спрашиваем теперь о том, что по мере сущности обретается в комплексе ноэтических переживаний восприятия и оценивания (как удовольствия). Вместе со всем физическим и психическим миром действительное существование реального отношения между восприятием и воспринимаемым заключено в скобки, и тем не менее, очевидно, осталось отношение между восприятием и воспринимаемым (как и между удовольствием и тем, что доставляет удовольствие), отношение, которое достигает сущностной данности в „чистой имманентности", а именно чисто на основе подвергшегося феноменологической редукции переживания восприятия и удовольствия, каким входит переживание в трансцендентальный поток переживаний. Вот это положение дел и должно занимать нас теперь, положение дел чисто феноменологическое. Может случиться так, что феноменологии будет что сказать, и, вполне вероятно, весьма немало, и относительно галлюцинаций, иллюзий, вообще ложных восприятий, — однако очевидно, что все подобное при той роли, какую оно играло при естественной установке, подлежит сейчас феноменологическому заключению в скобки. Сейчас, вопрошая восприятие, да и любую продолжающуюся, длящуюся взаимность восприятий (как если бы мы ambulando — прогуливаясь — рассматривали цветущее дерево), мы не обращаемся к ним с вопросами подобного рода: соответствует ли им что-либо в „самой" действительности. Нам не приходится производить тех „перечеркиваний", какие иной раз бывают мотивированы взаимосвязью опыта и выражаются как раз словами вроде „иллюзии" и т.д. — мы не имеем права полагать ни бытия, ни небытия в самой действительности (ни полагать, ни даже „принимать" их). Ведь эта действительность не налична для нас сейчас по мере суждения, и не налично ничто, что требовало бы такого полагания или „принимания" как полагаемая или „принимаемая" действительность. И тем не менее все остается, так сказать, как было. И подвергшееся феноменологической редукции переживание восприятия по-прежнему остается восприятием „вот этой цветущей яблони в этом саду и т. д.", и точно так же подвергшееся редукции удовольствие остается удовольствием, доставляемым все тем же. Яблоня не утратила ни малейшего нюанса из всех тех моментов, качеств, характерных свойств, с какими являлась она в этом восприятии, с какими выступала она „в" этом удовольствии, — „красивая", „чудесная" и т.п.
При феноменологическом восприятии мы можем и должны ставить вопрос о сущности: что есть „воспринимаемое как таковое", какие сущностные моменты скрывает оно в себе самом, будучи вот этой ноэмой восприятия. Мы получаем ответ, когда мы со всей чистотой отдаемся тому, что по мере сущности дает, мы можем адекватно, с полнейшей очевидностью, описывать „являющееся как таковое". Иное выражение для всего этого: „описывать восприятие в ноэматическом аспекте".
Ясно, что все эти описательные высказывания, будь они даже тождественны высказываниям относительно действительности, на деле уже испытали решительную модификацию смысла, подобно тому как и само описываемое, хотя оно и дает себя „точно так, как прежде", стало решительно иным, так сказать, путем перемены знака на противоположный. „Внутри" подвергшегося редукции восприятия (в феноменологически чистом переживании) мы, как совершенно неотмыслимое от такого восприятия, обретаем воспринимаемое как таковое; выразить мы это можем так: „материальная вещь", „дерево", „цветущее" и т. д. Очевидно, что кавычки наделены здесь значением, — они-то и выражают перемену знака на противоположный и соответствующую решительную модификацию значения слов. Само дерево, вещь природы, не имеет ничего общего с этой воспринятостью дерева как таковой, каковая как смысл восприятия совершенно неотделима от соответствующего восприятия. Само дерево может сгореть, разложиться на свои химические элементы и т. д. Смысл же — смысл этого восприятия, нечто неотделимое от его сущности, — не может сгореть, в нем нет химических элементов, нет сил, нет реальных свойств.
Всё присущее переживанию чисто имманентно и после произведенной редукции, всё неотмыслимое от него, каково оно в себе, всё ео ipso переходящее при эйдетической установке в эйдос — всё это отделено от любой природы и физики и, не менее того, от психологии глубочайшей пропастью, — и даже это сравнение в духе натурализма недостаточно ярко, чтобы показать существующее тут различие.
Что разумеется само собою, смысл восприятия принадлежит тоже и к восприятию, не подвергшемуся феноменологической редукции (восприятию в психологическом смысле). Сейчас можно попутно прояснить и то, что феноменологическая редукция может приобретать полезную для психолога методическую функцию, а именно, фиксируя ноэматический смысл в резком отграничении его от самого предмета, она позволяет распознать все неотделимо принадлежащее чисто психологической сущности интенционального переживания, которое в таком случае будет пониматься как реальное.
Однако как при психологической, так и при феноменологической установке необходимо твердо помнить, что „воспринимаемое" не заключает в себе как смысл воспринимаемого ничего (причина, почему ему нельзя ничего приписывать и на основе „косвенных источников"), кроме того, что „действительно является" в являющемся по мере восприятия, причем в том именно модусе, в том способе данности, в какой являющееся и осознается в восприятии. На этот имманентный восприятию смысл всегда может быть направлена специфическая рефлексия, и феноменологическое суждение обязано верно следовать тому и только тому, что охватывается ею, находя для этого адекватное выражение.
Подобно восприятию, любое интенциональное переживание — это и составляет самую основу интенциональности — обладает „интенциональным объектом", то есть своим предметным смыслом. Иными словами: обладать смыслом („иметь что-нибудь на уме") — это основной характер сознания вообще, которое благодаря этому есть не только переживание, но и переживание, обладающее смыслом, переживание „ноэтическое".
Правда, то, что выделилось в нашем показательном анализе как „смысл", не исчерпывает всю ноэму; в соответствии с этим ноэтическая сторона интенционального переживания состоит не только в моменте, собственно, „наделения смыслом", с которым в качестве коррелята и соотносится именно „смысл". Вскоре окажется, что полная ноэма заключается в целом комплексе ноэматических моментов, что специфический момент смысла образует в этом комплексе лишь своего рода необходимое ядро, или центральный слой, в котором сущностно фундируются другие моменты, — только поэтому мы и были вправе называть их смысловыми моментами, однако в расширительном смысле слова.
Однако пока остановимся лишь на том, что ясно выступило в предыдущем изложении. Мы показали, что интенциональное переживание вне всякого сомнения устроено так, что при соответствующей направленности взгляда из него можно извлечь „смысл". То положение, дел, какое определяет для нас этот смысл, а именно то обстоятельство, что несуществование (или, скажем, возникающее впоследствии убеждение в несуществовании) „самого" представляемого или мыслимого объекта не может отнимать представляемое как таковое у соответствующего представления (и у соответствующего интенционального переживания вообще), не может отнимать у него то, что так или иначе осознается в нем, так что необходимо различать „сам" объект и представляемое, — это положение дел не могло оставаться незамеченным и прежде. Различие это бросается в глаза, а потому должно было получить свое выражение и в литературе. И на деле на него указывает производившееся в схоластической философии различение „ментального" „интенционального" или „имманентного" объекта, с одной стороны, и „действительного" — с другой. Однако гигантский шаг разделяет самое первое схватывание некоторого различения в сознании и его правильную, феноменологически чистую фиксацию и вполне корректное оценивание, — и как раз этот шаг, решающий для разработки непротиворечивой и плодотворной феноменологии, не был осуществлен. Решающее при этом — прежде всего абсолютно адекватное описание всего наличествующего в феноменологической чистоте и устранение любых толкований, которые трансцендировали бы данное. Уже термины выдают здесь истолкованность, и нередко весьма ложную. Это проявляется уже в таких выражениях, как „ментальный", „имманентный" объект, и по меньшей мере способствует такому истолкованию выражение „интенциональный" объект.
Весьма соблазнительно говорить так: в переживании дана интенция вместе с ее интенциональным объектом, который как таковой неотделим от нее, то есть реально присутствует в ней. Этот интенциональный объект остается ведь в ней как подразумеваемый, представляемый и т.п. независимо от того, существует ли в действительности соответствующий „действительный объект" или нет, уничтожен ли он тем временем и т.д.
Однако, если мы попробуем разделять таким путем действительный объект (в случае внешнего восприятия — воспринимаемую вещь природы) и интенциональный объект и реально вкладывать последний как „имманентный" объект восприятия в переживание, то мы окажемся в затруднительном положении, когда противостоять друг другу будут две реальности, между тем как наличествует и возможна лишь одна. Я воспринимаю вещь, природный объект, например дерево в саду, — это и только это есть действительный объект воспринимающей „интенции". Второе же имманентное дерево или хотя бы „внутренний образ" действительного, стоящего перед моим окном дерева отнюдь не даны, и если гипотетически предполагать подобные вещи, то это ведет лишь к противосмысленности. Отражение как реальный момент психологически-реального восприятия было бы в свою очередь чем-то реальным — таким реальным, которое лишь функционировало бы, как образ, взамен другого. Однако оно могло бы функционировать так лишь при условии, что существовало бы сознание отражения: в нем нечто сначала являлось бы — тут мы имели бы первую интенциональность, — а затем функционировало бы по мере сознания как „образ-объект" взамен другого, — для этого необходима вторая, фундируемая в первой интенциональность. Не менее очевидно, однако, и то, что каждый из этих способов сознания уже требует различения имманентного и действительного объекта, то есть заключает в себе ту самую проблему, которая должна была быть разрешена всей этой конструкцией. Вдобавок и сама конструкция вызывает то самое возражение, которое мы однажды уже разбирали: [30] вкладывать в восприятие физического функции отображения — значит подводить, подкладывать под восприятие сознание образа, которое при дескриптивном рассмотрении оказывается конструируемым существенно иначе. Но главное, однако, заключается здесь в том, что приписывание восприятию, а стало быть, если быть последовательным, то и всякому интенциональному переживанию функции отображения неизбежно — это явствует без дальнейших разъяснений из нашей критики — влечет за собой уход в бесконечность.
В противовес подобным заблуждениям мы должны твердо держаться данного в чистом переживании, принимая его в рамках ясности таким, каким оно „дает себя". „Действительный" же объект того необходимо заключить в скобки. Поразмыслим над тем, что это означает: если нам начинать как людям с естественной установкой, то действительный объект — это вещь, она там, снаружи. Мы видим вещь, мы стоим перед ней, мы устремили на нее свой взор; обретая ее в пространстве напротив себя, мы описываем ее и делаем свои высказывания о ней. Равным образом мы занимаем свою позицию, оценивая ее: это находящееся напротив нас, что видим мы в пространстве, нравится нам или побуждает нас к таким-то и таким-то действиям; то, что здесь нам дано, мы либо берем в руки, либо обрабатываем и т.д. и т.д. Если же теперь мы осуществим феноменологическую редукцию, то каждое трансцендентное полагание, то есть прежде всего всякое полагание, заложенное в самом же восприятии, получает скобку, выключающую его, и скобка такая распространяется на все фундируемые акты, на каждое суждение о восприятии, на ценностное полагание, основывающееся на нем, на любое возможное суждение о ценности и т. д. Это влечет за собой следующее: мы позволяем себе рассматривать и описывать все эти восприятия, суждения и т.д. лишь как сущности, каковы они в самих себе, констатировать все то, что очевидно дано в них; но мы не позволяем себе суждений, которые пользовались бы полаганием „действительной" вещи, равно как и всей трансцендентной природы, которые разделяли бы такое полагание. Будучи феноменологами, мы воздерживаемся от всех подобных полаганий. Однако, если мы не стоим на почве таких полаганий, если мы не участвуем в них, то это не значит, что мы отбрасываем их. Они ведь здесь, наличны, они сущностно принадлежат самому феномену. Напротив, мы всматриваемся в них; вместо того чтобы участвовать в них, мы превращаем их в объекты, мы принимаем их как составные части самого феномена, а осуществляемое восприятием полагание — именно как его компонент.
А тогда мы спросим в самом общем смысле, твердо придерживаясь произведенных выключений с их ясным смыслом: что же такое очевидным образом заключается — „лежит" во всем подвергшемся редукции феномене? Ну, конечно, именно в восприятии заключается ведь и то, что оно обладает своим ноэматическим смыслом, его „воспринимаемым как таковым", „цветущим деревом там, в пространстве", — все это следует разуметь в кавычках, — именно самим коррелятом, неотделимым от сущности подвергшегося феноменологической редукции восприятия. Говоря образно: введение в скобки, какое претерпело восприятие, препятствует любому суждению о воспринимаемой действительности (то есть вообще всякому, которое фундируется в неподвергшемся модификации восприятии, стало быть, вбирает в себя осуществляемое восприятием полагание). Однако введение в скобки не мешает выносить суждение о том, что восприятие есть сознание какой-либо действительности (полагание которой, однако, не может уже „совершаться" нами теперь), и оно не мешает описывать эту являющуюся по мере восприятия „действительность" как действительность являющуюся, со всеми теми особенными способами, в каких она сознается, например, именно как воспринимаемая лишь „односторонне", в такой-то и такой-то ориентации являющаяся. Со всей тщательностью и аккуратностью мы должны следить за тем, чтобы не вкладывать в переживание что-либо еще помимо того, что действительно заключено в нем, и чтобы заключающееся в нем „вкладывать" в него именно так, как оно „лежит" в нем.
То, что выше излагалось нами с преимущественным вниманием к восприятию, в действительности значимо относительно всех видов интенциональных переживаний. После произведенной редукции мы обнаруживаем в воспоминании вспоминаемое как таковое, в ожидании ожидаемое как таковое, в воображающей фантазии воображаемое как таковое.
В каждом из этих переживаний „обитает" ноэматический смысл. И, сколь бы родствен ни был этот смысл различных переживаний, сколь бы существенно тождествен ни был он по своему основному составу, он, во всяком случае, различен в различных видах переживаний и даже возможное общее по меньшей мере получает иную характеристику, причем со всей необходимостью. Может случиться так, что всякий раз речь идет о цветущем дереве и что всякий раз оно является таким, чтобы адекватное описание являющегося необходимо пользовалось одними и теми же выражениями. Однако ноэматические корреляты восприятия, фантазии, образного вызывания в памяти, воспоминания тем не менее будут сущностно различны. В одном случае являющееся характеризуется как „живая действительность", в другом — как фикция, затем — как вызывание в памяти и т. д.
Таковы характеристики, которые мы обретаем как наличные в воспринимаемом, воображаемом, вспоминаемом и т.д. как таковые — как нечто, неотделимое от них — в самом смысле восприятия, в самом смысле фантазии, в самом смысле воспоминания, как необходимо принадлежащее в корреляции к соответствующим видам ноэтических переживаний.
Итак, если необходимо адекватно и полно описать интенциональные корреляты, мы должны учесть и зафиксировать в строгих понятиях все подобные характеристики, — те, которые не случайны, но упорядочены по сущностным законам.
Благодаря этому мы замечаем, что в пределах полной ноэмы мы должны на деле, как мы и предупреждали об этом уже заранее, разделять сущностно различные слои, группирующиеся вокруг центрального „ядра", чисто „предметного смысла", то есть вокруг того, что в наших примерах может описываться сплошь в одних и тех же выражениях, поскольку различные по виду, но параллельные друг другу переживания могут заключать в себе тождественное. Одновременно мы видим, что если мы вновь устраним скобки, в какие были помещены полагания, то параллельно, соответствуя различным понятиям смысла, должны различаться разные понятия не подвергшихся модификации объективностей, из которых „сам" предмет, то есть именно тождественное, которое один раз воспринимается, другой раз вызывается в памяти, третий раз образно представляется на живописном полотне и т. п., возвещает лишь одно центральное понятие. Пока нам достаточно этого указания.
Нам остается получше осмотреться в сфере сознания, чтобы попытаться ознакомиться с ноэтически-ноэматическими структурами на примере основных способов сознания. Действительно подтверждая их, мы одновременно удостоверимся, двигаясь шаг за шагом, в постоянной значимости фундаментальной корреляции между ноэсисом и ноэмой.
В подготовительных главах мы не раз уже говорили об особого рода сдвигах сознания, какие пересекаются со всеми прочими видами интенциональных событий и тем самым составляют совсем особую весьма всеобщую структуру сознания. Принято метафорически говорить о, „духовном взоре", о „луче взгляда" чистого Я, о том, куда обращается и от чего отворачивается этот луч. Соответствующие этому феномены выделились для нас как совершенно ясное и четкое единство. Они играют главную роль, когда речь заходит о „внимании", и их же, не размежевывая феноменологически с другими феноменами и смешивая с этими последними, именуют модусами внимания. Мы, с нашей стороны, намерены зафиксировать это выражение и, кроме того, говорить об аттенциональных сдвигах, имея в виду исключительно четко вычлененные нами события, равно как группы родственных феноменальных сдвигов, которые нам предстоит еще конкретнее описывать в дальнейшем.
Речь при этом идет о серии idealiter * возможных сдвигов; они уже предполагают существование ноэтического ядра и необходимо неотъемлемо характеризующих его моментов различного рода, сами по себе не переменяют относящиеся сюда ноэматические осуществления, но все же представляют собой изменения переживания в целом как по его ноэтической, так и по его ноэматической стороне. Лучи чистого „я" проходят то сквозь этот, то сквозь тот ноэтический слой, или же (как то бывает при воспоминаниях внутри воспоминаний, которые могут быть в свою очередь воспоминаниями второй и более высокой степени) лучи проникают внутрь заключенных друг в друге слоев, то двигаясь по прямой вперед, то возвращаясь назад, в рефлексии. В пределах данного совокупного поля потенциальных ноэс и соответствующих ноэтических объектов мы то бросаем взгляд на некое целое, например на дерево, перцептивно наличное, то на отдельные части и моменты его, то на какую-то находящуюся поблизости другую вещь, то на какую-то сложную взаимосвязь или происшествие. Вдруг мы обращаем свой „взор" на объект воспоминания, который внезапно „приходит нам в голову", — вместо того чтобы следовать ноэсе восприятия, которая в целостном, хотя и многообразно расчлененном континууме конституирует для нас непрестанно являющийся вещный мир. Наш „взор" через посредство ноэсы воспоминания переходит в мир воспоминаний, блуждает в нем или же переходит затем к воспоминаниям иных ступеней, в чисто фантастические миры и т.д.
Останемся ради простоты в одном интенциональном слое, в мире восприятия, который пребывает в бесхитростной достоверности. Зафиксируем в идее, по его ноэматическому наполнению, некую сознаваемую по мере восприятия вещь или же некий происходящий с вещами процесс, равно как зафиксируем, по его полной имманентной сущности, на соответствующем отрезке его феноменологической длительности, все целое конкретное сознание такой вещи или такого процесса. Тогда к такой идее будет непременно относиться и фиксация аттенционального луча с относящимся к нему определенным блужданием. Потому что и этот луч — тоже момент переживания. Тогда очевидно, что в идеале возможны такие способы изменения зафиксированного переживания, которые мы назовем так: „изменения просто в распределении внимания и его модусов". Ясно, что ноэматический состав переживания остается тождественным, так что мы можем сказать: одна и та же предметность характеризуется как постоянно живо телесно наличествующая и предстающая в тех же самых способах явления, с теми же ориентациями и с теми же признаками; такой-то и такой-то состав содержания этой предметности сознается в тех же модусах неопределенного намекания и лишенного наглядности соприсутствования. И изменение, говорим мы, выделяя и сопоставляя между собой параллельные ноэматические составы, состоит исключительно в том, что в одном привлекаемом для сравнения случае „предпочтение", как оказывается, отдается одному, в другом — другому предметному моменту или же что в одном случае один и тот же момент оказывается „напрямую и особо замеченным", в другом — „замеченным только наряду с другими", в третьем он остается „совершенно незамеченным", хотя он и продолжает оставаться являющимся. Есть различные такие модусы, которые в основном принадлежат вниманию. При этом группа модусов актуальности отделяется от модуса неактуальности и от того, что мы попросту называем невниманием, так сказать, модусом мертвой осознанности.
С другой стороны, ясно и то, что все эти модификации относятся не только к переживанию в его ноэтическом составе, но что они затрагивают также и ноэмы переживания, что со стороны ноэмы они — невзирая на тождественность ноэматического ядра — представляют собою особый род характеристик. Обычно внимание сравнивают с ярким светом, который освещает пространство. То, что специфически замечается во внимании, находится в более или менее ярком световом пятне, но это замеченное может затем и зайти в полутень, и задвинуться в полнейшую тьму. Этот образ не способен охарактеризовать все модусы, какие зафиксирует со всеми различиями, существующими между ними, феноменология, однако он достаточно показателен, чтобы выявить происходящие со всем являющимся перемены. Изменения в степени освещенности не меняют являющееся в его собственном смысловом составе, однако свет и тьма модифицируют способ его явления, их следует находить и описывать в направлении взгляда на ноэматический объект.
При этом модификации внутри ноэмы, очевидно, не таковы, чтобы в идеальном пограничном случае к чему-то остающемуся тождественным привходили некие добавления извне, — нет, именно конкретные ноэмы претерпевают коренные изменения, речь идет о необходимых модусах способа данности тождественного.
При ближайшем рассмотрении все же оказывается, что положение не таково, чтобы все совокупное ноэматическое содержание, характеризующееся соответствующим модусом внимания, так сказать, аттенциональное ядро, сохранялось постоянно при всевозможных аттенциональных модификациях. Напротив, обнаруживается, если смотреть с ноэтической стороны, что известные ноэсы, то ли по необходимости, то ли по определенной их возможности, обусловливаются модусами внимания, а прежде всего — позитивной внимательностью в особо отмеченном смысле снова. Любое „совершение акта", например: „актуальное занятие позиции", „вынесение" решения в случае сомнения, акт отклонения и отвержения, акт полагания субъекта и акт дополнительной предикации, совершение оценивания, оценивания „за другого", акт выбора и т. д.— все это предполагает позитивное внимание или, вероятно, лучше сказать, заключает в себе позитивное внимание, обращаемое на то, в направлении чего занимает позицию „я". Однако сказанное отнюдь не меняет того, что функция блуждающего и в отношении охватываемого им пространства то расширяющегося, то сужающегося взгляда означает существование особого рода измерения коррелятивных ноэтических и ноэматических модификаций, систематическое исследование сущности которых относится к основным задачам общей феноменологии.
Аттенциональные конфигурации обладают в своих модусах актуальности в особо отмеченной степени характером субъективности, и такой характер приобретают затем и все те спонтанные, функции, которые именно модализируются этими модусами, то есть предполагают таковые по их устроенности. Луч внимания „дает себя" так, что он излучается чистым „я" и ограничивается предметным, — направляясь к последнему или отвлекаясь от него. Такой луч не расстается с „я", но он есть луч „я" и остается таковым. „Объект" задевается им, он может быть целью луча, но он все же лишь полагается в сопряженность с „я" (и полагается самим же „я"), а не становится сам „субъективным". То занятие позиции, какое несет в себе луч „я", есть вследствие этого акт самого же „я"; „я" действенно и страдательно, оно свободно или детерминировано. „Я", говорили мы выше, „живет" в таких актах. Эта „жизнь" означает не просто то, что какие-то „содержания" пребывают в некоем потоке содержаний, она означает многообразие доступных описанию способов того, как чистое „я", — эта „свободная сущность", каковая есть оно, — живет внутри известных интенциональных переживаний с общим для них модусом cogito. Выражение „свободная сущность" и означает не что иное, как именно такие жизненные модусы — модусы вольного исхождения из себя самого, возвращения в себя и к себе, спонтанной деятельности, страдания, возможности познавать нечто в объектах опытным путем и т. д. Все же то, что происходит в потоке переживаний помимо луча „я", помимо cogito, характеризуется существенным образом иначе, — все это лежит за пределами актуальности „я", однако, как замечали мы уже ранее, принадлежит „я" постольку, поскольку все это — поле потенциальности, на котором совершает свои свободные акты „я".
На этом завершим общую характеристику ноэтически-ноэматических тем, которые должны с систематической основательностью трактоваться феноменологией внимания. [31]
В дальнейшей серии рассуждений мы намерены обсудить структуры сферы „высшего сознания", где в единстве конкретного переживания многократно надстраиваются друг над другом ноэсы, в соответствии с чем фундируются и ноэматические корреляты. Ибо не бывает ноэтического момента без специфически принадлежащего ему ноэматического — гласит сущностный закон, находящий свое подтверждение на каждом шагу.
И при ноэсах высшей ступени, взятых конкретно полно, в ноэматическом составе выступает центральное ядро, которое по преимуществу выходит на первый план, — это „подразумеваемая объективность как таковая" (слово „объективность" в кавычках, как того и требует феноменологическая редукция). И здесь эту центральную ноэму следует брать в том ее подвергшемся модификации объективном составе, в каком она и есть именно ноэма, то есть сознаваемое как таковое. После чего можно видеть и здесь, что такая объективность — нового рода, — ибо объективное, что берется нами модифицированно, под именем „смысл", как это и происходит, например, в нашем научном исследовании, вновь становится чем-то объективным, однако отличающимся уже своим собственным достоинством, — что такая объективность обладает своими способами данности, своими „характеристиками", своими многообразными модусами, вместе с которыми она сознается в полной ноэме соответствующего ноэтического переживания, или же соответствующей разновидности переживания. Естественно, и здесь любым различениям внутри ноэмы должны соответствовать параллельные различения в не подвергшейся модификации объективности.
Дело дальнейшей феноменологической работы — установить, рассматривая ноэмы определенной разновидности (например, восприятия) с ее переменчивыми обособлениями, что по сущностному закону связано для нее именно самой разновидностью, а что — дифференцирующими обособлениями. Связь же проходит насквозь — в сфере сущностей не бывает случайного, всё соединено сущностными связями, и так в особенности ноэсис и ноэма.
Рассмотрим как пример из этой сферы фундируемых сущностей предицирующее суждение. Ноэма вынесения суждения , то есть конкретного переживания суждения, — это „то, что судится как таковое", но это есть не что иное или по меньшей мере в своем основном ядре есть не что иное, как то, что обыкновенно мы попросту называем суждением.
Чтобы была схвачена полная ноэма, суждение действительно должно быть взято в его полной ноэматической конкретности, в какой оно сознается в конкретном вынесении суждения. „То, что судится" нельзя смешивать с „тем, о чем выносится суждение". Если суждение строится на основе восприятия или какого-либо иного просто „полагающего" представления, то ноэма представления входит в полную конкретность вынесения суждения (как, равным образом, и представляющий ноэсис становится сущностной составной частью конкретного ноэсиса суждения) и принимает в суждении известные формы. Представляемое как таковое получает форму апофантического субъекта или объекта и т. п. Ради простоты мы абстрагируемся здесь от высшего слоя словесного „выражения". „Предметы, о которых" выносится суждение, — в особенности предметы, представляющие собой субъект суждения — суть присущее суждению „то, о чем". Сформированное из них целое, совокупное „что" суждения, причем взятое точно так, с той характеризацией, в том способе данности, в каком оно „сознается" в переживании, — это „что" составляет полный ноэматический коррелят, предельно широко понимаемый „смысл" переживания суждения. Говоря точнее, это „смысл в как его способа данности", насколько этот способ может быть обретен в нем как характеристика.
При этом нельзя, однако, забывать о феноменологической редукции, которая требует от нас заключить в „скобки" вынесение суждения, если только мы хотим обрести в чистом виде ноэму нашего переживания, переживания суждения. Если мы произведем редукцию, тогда окажется, что друг другу во всей феноменологической чистоте противостоят полная конкретная сущность переживания суждения, или, как выразимся мы теперь, ноэсис суждения, конкретно схваченный как сущность, и принадлежащая ему и необходимо единая с ним ноэма суждения, то есть „вынесенное суждение" как эйдос, в свою очередь во всей феноменологической чистоте.
Психологистов все тут будет раздражать, потому что они не склонны различать суждение как эмпирическое переживание и суждение как „идею", как сущность. Для нас же такое различение уже не нуждается в обосновании. Однако тот, кто примет его, будет смущен. Потому что это потребует от него признания того, что различения такого не довольно, что после него требуется фиксировать целый ряд идей, заключенных в сущности интенциональности суждения и расходящихся в две разные стороны. Прежде же всего необходимо понять, что в суждении, как и в любых интенциональных переживаниях, следует принципиально различать две стороны — ноэсис и ноэму.
Критически заметим по этому поводу, что установленные в „Логических исследованиях" понятия „интенциональной" сущности и сущности „по мере познания", [32]правда, корректны, однако допускают еще и второго рода истолкование, а именно они могут принципиально пониматься как выражения не только ноэтической, но и ноэматической сущности, и что ноэтическое понимание, односторонне проведенное в „Логических исследованиях", как раз и не есть то понимание, какого требует концепция чисто логического понятия суждения (то есть понятия, в каком нуждается чистая логика в противоположность ноэтическому понятию суждения в нормативной логической ноэтике). Вероятно, в верную сторону указывает уже и то различение, которое утверждает себя в обыденной речи, а именно различение вынесения суждения и вынесенного суждения, — оно указывает на то, что переживанию суждения коррелятивно принадлежит само суждение как ноэма.
Вот это последнее и следовало бы тогда понять как „суждение", то есть предложение в чисто логическом смысле, — только что логика не интересуется ноэмой в ее полном составе, а интересуется лишь суждением в его исключительной определенности, более узкой сущностью, к более конкретному определению которой и был указан путь „Логическими исследованиями", тем упомянутым выше опытом разграничения, какой содержался в них. Если же мы, исходя из определенного переживания суждения, намерены обрести полную ноэму, то, как говорилось выше, мы должны брать „это" суждение точно таким, каким сознается оно в этом переживании, между тем как при формально-логическом рассмотрении тождественность „этого" суждения простирается куда дальше. Очевидное суждение „S есть Р" и „то же самое" суждение, вынесенное вслепую, ноэматически различны, однако ядро их смысла тождественно, и как раз только оно и играет решающую роль в формально-логическом рассмотрении. Это различие подобно тому, какое мы рассматривали выше, — различию между ноэмой восприятия и ноэмой параллельного вызывания в памяти, где один и тот же предмет представляется с одним и тем же содержательным наполнением, с одной и той же характеристикой (как „достоверно сущий", как „сомнительный" и т. п.). Виды актов различны, и вообще остается еще весьма широкий простор для феноменологических различении, — однако ноэматическое „что" тождественно. Прибавим еще к этому, что только что охарактеризованной идее суждения, составляющей основное понятие формальной логики (относящейся к предикативным значениям дисциплине mathesis universalis), коррелятивно противостоит ноэтическая идея — „суждение" во втором смысле, а именно суждение, понятое как вынесение суждения вообще, в его эйдетической и только формой определенной всеобщности. Это фундаментальное понятие формального ноэтического учения о суждении. [33]
Все вышеизложенное значимо и для всех прочих ноэтических переживаний, например, само собой разумеющимся образом для всех тех, что сущностно родственны суждениям как предикативным достоверностям, — таковы допущения, предположения, сомнения, отвержения, — причем сходство может заходить настолько далеко, что в ноэме будет выступать одно и то же смысловое наполнение, но только снабжаемое различными „характеристиками". Одно и то же „S есть Р" в качестве ноэматического ядра может выступать как „содержание" некой уверенности, некоторого возможного предположения или допущения и т. д. В ноэме это самое „S есть Р" присутствует не в одиночку, — как содержание, которое мыслится, оно есть нечто несамостоятельное; оно всегда сознается в пределах переменчивых характеристик, без которых никак не может обойтись ноэма в ее полноте; оно осознается под знаком „вероятного" или „возможного", „достоверного", „немыслимого" и т. п. — все это характеристики, которые уместно ставить в модифицирующие кавычки, и которые как корреляты специально придаются таким ноэтическим моментам переживания, как признание возможным, вероятным, немыслимым и т.п.
Вместе с тем видно, что здесь начинают вырисовываться два фундаментальных понятия „содержания суждения", а также и содержания предположения, вопрошания и т.д. Логики нередко говорят о содержании суждения так, что очевидно (хотя без столь необходимых различений) подразумевается ноэтическое или же ноэматически-логическое понятия суждения, то есть те два понятия, которые мы охарактеризовали выше. Параллельно этим двум понятиям, впрочем, естественно, никогда не совпадая ни с ними, ни друг с другом, идут соответствующие пары понятий, относящиеся к предположениям, вопрошаниям, сомнениям и т. д. Но здесь мы получаем второй смысл понятия „содержание суждения" — это то „содержание", которое может быть общим у суждения с предположением (предполаганием), с вопросом (вопрошанием) и иными ноэмами актов или же с ноэсами.
Как нетрудно убедиться, аналогичные рассуждения значимы и для сферы души и воли, для переживаний удовольствия и неудовольствия, оценивания во всех смыслах слова, желания, решения, действия, — все это переживания, содержащие неоднократные и нередко весьма многократные напластования — ноэтические и соответственно также ноэматические.
При этом напластования в общем и целом таковы, что самые верхние слои совокупного феномена могут „отпасть", отнюдь не мешая всему прочему быть конкретно полным интенциональным переживанием (впрочем, это вызывает модификацию несмотря на всю тождественность), и что, наоборот, конкретное переживание может принять новый ноэтический совокупный слой, — так бывает, например, когда на конкретное представление „наслаивается" несамостоятельный момент „оценивания" или же когда он, напротив, „отпадает". Однако вместе с его отпадением происходят и известные феноменологические модификации нижних слоев.
Если восприятие, фантазирование, суждение и т. п. фундируют таким путем совершенно перекрывающий их слой оценивания, то в этом фундируемом целом, по своей высшей ступени обозначаемом как конкретное переживание оценивания, перед нами различные ноэмы, или же, соответственно, смыслы. Воспринимаемое как таковое, как смысл, специально относится к восприятию, однако оно тоже входит в смысл конкретного оценивания, фундируя его смысл. Соответственно мы должны различать, с одной стороны, предметы, вещи, обстоятельства, положения дел, которые пребывают в оценивании как ценности, или же, соответственно, как ноэмы представления, суждения и т. п., фундирующие сознание ценности; с другой стороны, сами ценные предметы, сами отношения ценностей или, соответственно, отвечающие им ноэматические модификации, и затем принадлежащие конкретному ценностному сознанию полные ноэмы.
Для того чтобы пояснить сказанное, заметим прежде всего, что ради большей отчетливости мы поступим разумно, если введем здесь (как и во всех аналогичных случаях) различающие относительные термины, чтобы лучше разграничить ценный и ценностный предмет, ценное и ценностное положение дел, ценное и ценностное свойство. Мы говорим о „вещи", которая ценна, которая имеет характер ценности, ценностность и, напротив, о конкретной ценности, даже о ценностной объектности. Мы параллельно говорим о простом положении дел, или о простом положении вещей, и о ценностном положении дел, или о ценностном положении вещей — там, где оценивание в качестве фундирующей его основы располагает сознанием положения дел. Ценностная объектность имплицирует свой предмет, в качестве нового объективного слоя она вносит сюда ценностность. Ценностное положение дел заключает в себе относящееся к нему „простое" положение дел, ценностное свойство — свойство вещи и сверх того — ценностность.
Далее, и здесь тоже необходимо различать между „самой" ценной объектностью и ценной объектностью в кавычках, заключающейся в ноэме. Подобно тому как восприятию противостоит воспринимаемое как таковое в таком смысле, который исключает вопрос о том, правда ли, что это воспринятое есть на деле, так и оцениванию — оцениваемое как таковое, и вновь так, что не ставится вопрос о бытии ценности (бытии оцениваемой вещи и его поистине ценностного бытия). Любые актуальные полагания необходимо выключить для постижения ноэмы. И необходимо вновь хорошо помнить о том, что к полноте „смысла" оценивания вновь принадлежит „что" оценивания во всей его полноте, в какой сознается оно в соответствующем ценностном переживании, и что ценная объектность в кавычках не есть заведомо то же самое, что полная ноэма.
Точно так же проводятся такие различения и в сфере воли.
С одной стороны, перед нами то решение или „решание", какое мы всякий раз осуществляем, со всеми переживаниями, в каких нуждается оно как в основе и какие оно заключает в себе, взятое в своей конкретности. Сюда относится и немало ноэтических моментов. В основе полаганий воли лежат оценивающие, вещные полагания и т. п. С другой стороны, мы находим решение как вид специфически относящейся к области воли объектности, а эта объектность, очевидно, фундирована в иных, подобных же ноэматических объектностях. Если мы как феноменологи выключим все наши полагания, то за феноменом воли как феноменологически чистым интенциональным переживанием вновь останется его „валимое как таковое" как присущая волению ноэма, — подразумеваемое волей, причем точно так, как „подразумевается", „разумеется", „мнится" оно в этом волении (в его полной сущности), со всем тем, что здесь волится и „ради чего" это волится.
Мы только что упомянули „мнение". Слово это повсюду напрашивается здесь — подобно словам „смысл" и „значение". Мнению или подразумеванию соответствует „мнение", приданию значения соответствует значение. Между тем все эти слова несут в себе вследствие перевода и переноса, возможность столь многих эквивокаций — они в немалой степени происходят от соскальзывания в коррелятивные слои, научное размежевание которых должно проводиться со всей должной строгостью, — что в отношении их уместна величайшая осторожность. Наши рассуждения движутся сейчас в предельно широком объеме сущностного рода „интенциональное переживание". Речь же о „мнении"-„подразумевании" нормальным образом ограничивается более узкими сферами — теми, что одновременно функционируют как нижние слои феноменов более широких сфер. Поэтому как термин это слово (все родственные ему выражения тоже) заслуживает внимания лишь в отношении более узких сфер. Что же касается общих положений, то наши новые термины с приданными им показательными анализами, несомненно, послужат нам гораздо лучше.
Мы потому положили столь тщательный труд на общую разработку того различия, какое существует между ноэсисом (то есть конкретным полным интенциональным переживанием, получающим наименование, подчеркивающим ноэтические компоненты его) и ноэмой, что постижение этого различия и овладение им чрезвычайно значительны для феноменологии и даже выступают как решающие факторы ее подлинного обоснования. В первый момент кажется, что речь идет о чем-то разумеющемся само собою, — любое сознание есть сознание чего-либо, а способы сознания весьма различны. При ближайшем подходе мы ощутили, однако, огромные трудности. Они касаются уразумения способа бытия ноэмы, того, как ноэма заключается, „лежит" в переживании, как она „сознается" в нем. Они в совсем особой степени касаются аккуратного разграничения того, что по способу реальной составной части относится к самому переживанию и что к ноэме, что может быть причислено к ноэме в качестве ее собственности. А после этого значительные трудности доставляет и правильное членение параллельных строений ноэсиса и ноэмы. Даже при условии, что мы уже успешно произвели, в основном и главном, относящиеся сюда различения на анализе представлений и суждений, где они впервые предстают перед нами, для чего логика дает нам ценные, однако далеко не достаточные предварительные разработки, все еще требуется особый труд и все еще приходится бороться с самим собой для того, чтобы не просто постулировать параллельные различения в отношении душевных актов, не просто заявлять об их существовании, но для того, чтобы действительно довести их до ясной данности.
Здесь, в контексте наших медитаций, ведущих ввысь, задача наша не может состоять в том, чтобы систематически разрабатывать отдельные части феноменологии. Конечно, наши цели требуют того, чтобы мы глубже прежнего входили в суть дела и схематически набрасывали начала подобных исследований. Это необходимо, поскольку нужно прояснять ноэтически-ноэматические структуры настолько, чтобы стало понятным значение их для проблематики и методики феноменологии. Содержательное представление о плодотворности феноменологии, о значительности ее проблем, о характере ее процедур может быть получено нами лишь тогда, когда мы на деле вступаем в одну область за другой, когда зримой становится широта проблем, открывающаяся в каждой из них. Однако мы вступаем в каждую из них, ощущая их как твердую почву, на какой развернется наш труд, лишь после того, как произведем феноменологические исключения и прояснения, в связи с чем впервые становится понятным и смысл тех проблем, которые решаются здесь. И в дальнейшем, как это отчасти было уже и раньше, мы, анализируя, обнаруживая и подтверждая существование проблем, будем строго придерживаться такого стиля работы. Сколь бы многоликими ни представлялись новичку материи, о которых мы трактовали, мы пребываем в ограниченных пределах. Естественно, мы отдаем предпочтение тому, что располагается относительно недалеко от входов в феноменологию и что безусловно необходимо для того, чтобы прослеживать основные систематические линии. Трудно все, все требует мучительной концентрации на данностях специфически феноменологического сущностного созерцания. В феноменологию, а значит, и в философию не ведет „царский путь". Есть только один путь — тот, что предначертан их собственной сущностью.
В заключение да будет позволено следующее замечание. В нашем изложении феноменология предстает как наука, которая теперь только начинается. Лишь будущее покажет, что из итогов тех анализов, на какие мы решались, окажется окончательным. Конечно, многое из того, что мы описывали, sub specie aeterni должно описываться иначе. Однако к одному мы вправе и должны стремиться — к тому, чтобы, делая новый шаг, верно описывать то, что мы действительно видим с нашей точки зрения даже и после самого серьезного изучения. Мы поступаем так, как поступает путешественник в неведомой части света, — он тщательно описывает все, что повстречается ему на неторных путях, которые не всегда бывают самыми короткими. Он может спокойно сознавать — он высказывает именно то, что надо было высказать при сложившихся обстоятельствах времени и места; все это как верное выражение увиденного навсегда сохранит свою ценность, даже если новые исследования и потребуют новых, значительно усовершенствованных описаний. Станем и мы придерживаться такого взгляда и будем выступать в дальнейшем верными излагателями феноменологических образований, в прочем же храня позицию внутренней свободы даже и в отношении своих собственных описаний.
[28] Ср. § 41 и далее.
* Может быть, надо специально обратить внимание: переводчик употребляет слово "дата" в значении "данные".
[29] См. „Логические исследования" (первое издание), т. II , 1-е исследование, § 14, с. 50 об „исполняющем смысле" (и 6-е исследование, § 55, с. 642 о „смысле восприятия"); кроме того, 5-е исследование, § 20 о „материи" акта, 6-е исследование, §§ 25 — 29.
[30] Ср. выше, § 43.
* в идеальном случае
[31] Внимание — это главная тема современной психологии. Нигде сенсуалистический по преимуществу характер последней не бросается в глаза так, как в разработке этой темы, ибо до сих пор, насколько мне известно, не была особо подчеркнута даже сущностная взаимосвязь, какая существует между вниманием и интенциональностью — тот фундаментальный факт, что внимание есть не что иное, как один из основным видов интенциональных модификаций. После выхода в свет „Логических исследований" (см. 2-е исследование, §§ 22 — 23, с. 159-165, и 5-е исследование, § 19, с. 385) иногда говорят, правда, о связи внимания и „предметного сознания", однако за немногими исключениями (см. труды Т. Липпса и А. Пфендера) так, что в этом не чувствуется понимания того, что речь здесь идет о решительном приступе к новому учению о внимании и что дальнейшие исследования должны вестись в рамках интенциональности, причем прежде всего не исследования эмпирические, но исследования эйдетические.
[32] Ср. „Логические исследования", т. II (первое издание), пятое исследование, § 21, с. 321 и далее.
[33] Что касается сформулированного Больцано понятия „суждения в себе", „предложения в себе" то по изложению его „Наукоучения" можно видеть, что Больцано так никогда и не достиг ясности на предмет собственного смысла его концепции, прокладывавшей новые пути. Здесь принципиально возможны две интерпретации, каждая из которых может именоваться „суждением в себе", — специфичность переживания суждения (ноэтическая идея) и коррелятивная с ней нозматическая идея; однако Больцано не увидел этого. Его описания и разъяснения допускают два различных смысла. Как объективно настроенный математик он во всяком случае держал как цель перед глазами ноэматическое понятие, хотя один случайный поворот мысли (а именно, — см. т. I , с. 95, — одобрительное цитирование „Учения о мышлении" Мемеля), казалось бы, свидетельствует о противоположном. Он держал это понятие перед глазами как цель точно так, как арифметик держит перед глазами число, — установка последнего направлена на операции с числами, а не на феноменологические проблемы соотношения числа и сознания числа. Здесь, в сфере логики, как и вообще, этому великому логику была совершенно чужда феноменология. Это должно быть ясно каждому, кто действительно изучал „Наукоучение" Больцано, ставшее ныне такой редкостью, и кто не склонен смешивать разработку фундаментальных эйдетических понятий — наивное в феноменологическом смысле достижение — и феноменологическую их разработку. Или же надо последовательно именовать феноменологом и всякого математика, творчески проявившего себя в области понятий, как, например, Г. Кантора с его гениальной концепцией основных понятий теории множеств и в конце концов самого неведомого творца основных геометрических понятий во времена седой древности.